У Тургенева есть короткий рассказ. В какой-то крестьянской семье умирает хозяин дома. Мужик. Кормилец. «Что ты хотел бы поесть?» — спрашивает его жена. «Щей», — еле слышно отвечает он. Ну, щей, так щей. Вскипятила она воду, бросила какие-то коренья, посолила (а соль была дорогая), приносит мужу, а тот уже помер.
И вот первое, что она сделала (когда уже всех позвала, всем сообщила, пригласила попа), — это села и дохлебала принесенное. Деревянной ложкой. Он же «соленый». Потому что это у земных, простых, корявых людей в крови: еда не должна пропасть. Сидела и ела.
Еда как секс. Еда как смерть. Еда как попытка её, смерть, избежать.
В романе Чернышевского «Что делать?» (столь нелюбимом вами) есть прекрасное про другую уже еду: жирную, белоснежную, царскую. Про сливки. А точнее: про любовь к ним Веры Павловны. Кажется даже, что это любовь самого Чернышевского к ним — немного кривая, жалкая, но как любая настоящая любовь — трогательная.
«Вот она и выходит к чаю, обнимает мужа: „Каково почивал, миленький?“, толкует ему за чаем о разных пустяках и не пустяках; впрочем, Вера Павловна — нет, Верочка: она и за утренним чаем еще Верочка — пьет не столько чай, сколько сливки: чай только предлог для сливок, их больше половины чашки; сливки — это тоже её страсть. Трудно иметь хорошие сливки в Петербурге, но Верочка отыскала действительно отличные, без всякой подмеси. У ней есть мечта иметь свою корову; что ж, если дела пойдут, как шли, это можно будет сделать через год».
Просто чувствуешь вкус этих сливок. Как и запах запретных котлет в воспоминаниях о Толстом.
... Ещё в молодости Лев Толстой дал себе восторженный зарок, что будет воздержанным в питье и еде. Но прошло всего два года, а Лев Николаевич уже признался, что стал переедать. Здоровый аппетит не покидал его даже в старости. Наблюдавшая за ним
во время многих обедов Александра Андреевна Толстая «всегда находила, что он кушает, как проголодавшийся человек, слишком скоро и слишком жадно». Ну а однажды он даже обидел едой Бога.
Это был тот период в жизни Толстого, когда Лев Николаевич ревностно постился. И вдруг однажды, когда все сидели за столом в Ясной Поляне, Лев Николаевич обратился
с просьбой «подать котлет».
Все ахнули, но воспротивиться не посмели.
— И больше мне постного не заказывай, — сказал он Софье Андреевне, которая никогда не знала, чем в следующую минуту ее муж удивит. Больше и не заказывала. На этом Толстой закончил свое постничество.
Я ездил однажды выступать в Ясную поляну. И там в одном кафе было меню, полностью составленное из блюд по рецепту Софьи Андреевны (все-таки она была хорошей хозяйкой).
Например, «Картофельный салат с томатами».
«Очистить, отварить в соленом кипятке картофель. Остудить, нарезать кружками. Взять сырых помидоров, нарезать кружками, сливая сок; уложить в салатник рядами: картофель и помидоры и щипаный испанский или русский лук. Заправить соусом: две ложки
горчицы, две ложки какого угодно масла, две ложки уксусу (крепкого), соли, немного сахару или перцу».
И в конце написано: «Выдать: 6-7 картофелин, 1 луковицу, 6-7 помидоров, зелени, на соус». Мне нравится это «выдать».
А вот Гоголи предпочитал не котлеты, а макароны. И над ними священнодействовал.
Его приятели Погодин и Аксаков вспоминают, что Гоголь любил макароны недоварить. Это называется al dente, «на зубок», так теперь в любом ресторане делают. Но на Руси раньше это как-то было в диковинку.
... Стоя на ногах перед миской, как перед алтарем, Гоголь, засучив рукава, кладет туда сперва много масла, потом начинает двумя соусными ложками макароны мешать, потом сыпет туда соль, потом перец, наконец, сыр.
Аксакову это смешно. «Нельзя было без смеха и удивления смотреть на Гоголя, — пишет он, — (...) я подумал, что если б судьба не сделала Гоголя великим поэтом,
то он был бы непременно артистом-поваром.Как скоро оказался признак, что макароны готовы, то есть когда распустившийся сыр начал тянуться нитками, Гоголь с великою торопливостью заставил нас положить себе на тарелки макарон и кушать. Макароны точно были очень вкусны, но многим показались не доварены и слишком посыпаны перцем; но Гоголь находил их очень удачными, ел много и не чувствовал потом никакой тягости, на которую некоторые потом жаловались. Во все время пребывания Гоголя
в Москве макароны появлялись у нас довольно часто».
Гоголь что-то знал про эту жизнь. Мы тоже про нее кое-что знаем.
— А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь? — Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? разве коржиков с салом, или пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых? — Пожалуй, хоть и рыжиков или пирожков, — отвечал Афанасий Иванович, и на столе вдруг являлась скатерть с пирожками
и рыжиками.
«Что бы ни случилось со мной, я никогда не теряла аппетита», — сказала однажды моя родственница, старая женщина. Я запомнил эти слова. Черт его знает, что ждет нас впереди. Однажды за нами придет кошечка, та, которую потеряла Пульхерия Ивановна, и мы точно поймем, что это не кошка, а смерть.
«Но зато мы никогда не теряли аппетита», — скажем мы себе в оправдание. И кошка мяукнет. Как бы согласившись.
