На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Дмитрий Воденников

124 подписчика

Люди, похожие на...

Фото: Pixabay

Где-то прочитал: «Берегите людей, похожих на птиц». Мандельштам был на птицу похож.

«Мой щегол, я голову закину, —
Поглядим на мир вдвоем.
Зимний день, колючий, как мякина,
Так ли жестк в зрачке твоем?»

Это Мандельштам написал. Но мы сейчас не о стихах. Последние дни все обсуждают фильм Дудя про Колыму. Мандельштам тоже умер в лагере.

...Однажды по льдистому предвоенному Воронежу (там тогда тротуары превращались в сплошной лед) шли Осип Мандельштам и его жена, Надежда Яковлевна. Мандельштам выглядел старше своих лет, почти стариком, хотя было ему только 45, а Надежда Яковлевна ругалась. Ей было холодно, чем-то она была недовольна.
Потом она будет вспоминать это с ужасным раскаянием. Зачем не сдержалась? Почему всегда была такой вспыльчивой!

«...Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было еще холодно, и я мерзла в своей куртке (так ли нам предстоит мерзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды — это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю».

Эта фраза «я знаю, как тебе холодно» неслучайна. Дудь ведь тоже в своем фильме теме холода на Колыме отдал большую часть. Про волосы, которые примерзали к шпонке, про тонкие стены.

Но Мандельштаму было не только холодно. Но он еще ужасно хотел есть.

Как написал свидетель его последних дней, однажды, распределяя хлеб по баракам, он заметил, что бьют какого-то щуплого маленького человека в коричневом кожаном пальто. Когда свидетель спросил: «За что бьют?» — ему ответили: «Он тяпнул пайку». На вопрос, зачем же он украл хлеб, завшивленный 47-летний старик ответил, что он точно знает, что его хотят отравить, и потому схватил первую попавшуюся пайку в надежде, что в ней нет яду. Кто-то сказал: «Да это сумасшедший NN!». И назвал фамилию.

Через несколько недель сумасшедший NN умер.

Это было 27 декабря 1938 года.

На другом конце бескрайней страны в этот день проснулась его жена и все поняла.

Вот ее слова: «Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня. Знаешь ли, как люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе...».

... Я приезжал лет пять тому назад в Воронеж, на выступление. Я был там несколько раз, но только в этот попросил меня отвезти к тому дому, где Мандельштам жил. По иронии судьбы это тоже случилось в декабре. Тогда я написал об этом так:

«Меня везет туда машина, на улице стоит предновогодний дубак, температура приближается к 23 градусам мороза. Мы едем по ярко освещенному городу, двоятся и переливаются фонари, когда наша машина поворачивает, и на всем протяжении пути сверкает декабрьская иллюминация. Когда меня подвозят к искомому месту, мы выходим из машины и спускаемся к началу странного проулка. В этот момент со временем что-то случается. Оно как-то надламывается.
Проулок ныряет вниз, а я начинаю скользить на легких подошвах. Возникает ощущение, что мы провалились в щель времени. Я вижу вросшие в ледяную землю низкие одноэтажные и двухэтажные дома, и только припаркованный у правого хлипкого домика джип свидетельствует о том, что время провалилось не окончательно.

— Здесь Мандельштам и жил, — говорит сопровождающий.

Я вижу дом, где жил ссыльный О. М. Вижу низкое окно. Вижу ледяную горку улицы, скатывающуюся вниз».

«Это какая улица?


Улица Мандельштама.


Что за фамилия чертова —


Как ее ни вывертывай,


Криво звучит, а не прямо.

Мало в нем было линейного,


Нрава он был не лилейного,


И потому эта улица


Или, верней, эта яма


Так и зовется по имени


Этого Мандельштама...»

Потом я написал в той давней статье, что меня охватил страх. Так и было. Какой-то нерациональный, странный, глупый. Я вдруг подумал, что вот сейчас выйдет хозяин припаркованного джипа и спросит, что мы делаем у его машины.


— Давайте уедем, — сказал я.

«...Меня отвозят обратно в гостиницу, но даже там меня не оставляет ощущение застрявшего в костях холода. Я остаюсь один, лежу в номере, пишу какие-то глупости в фейсбуке, а холод не уходит и не уходит. Впрочем, может, что-то там было с отоплением в этой гостинице? Черт его разберет».

Теперь — после выхода фильма — все пишут, хорошо это, плохо; зачем снял Дудь этот фильм, почему не про немецкие, например, лагеря. Пишет об этом фильме Прилепин, пишет Сергей Пархоменко, одни фильм ругают, другие хвалят, просмотров уже 11 млн. А я вспоминаю одну деталь. Не про фильм, а про смерть того же Мандельштама. Про шкурку с тележкой в той давней моей статье.

«... После плановой дезинфекции (от вшей) одежды заключенных Мандельштаму стало плохо, он положил левую руку на сердце и рухнул на пол. Он лежал на полу голый, с бледным лицом, не дышал. Подбежали его товарищи по лагерю, тоже голые, сгрудились вокруг него. „Затем повернули тело: никаких мышц, одна шкурка — бесформенное, истощенное тело человека, боявшегося съесть свою порцию! Но положить тело было некуда, так как лавки были завалены бельем“. После чего поэта Мандельштама положили на тележку и увезли».

«Что за воздух у него в надлобье —

Черн и красен, желт и бел!

В обе стороны он в оба смотрит — в обе! — 

Не посмотрит — улетел!»

Помните, я цитировал вам последнее письмо Надежды Яковлевны своему мужу? Так вот. Я его процитировал не полностью. Этим письмом завершается книга ее воспоминаний, и это письмо режет, как и положено бумаге. Прочтём его до конца.

«Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова, и все безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье — и как мы всегда знали, что именно это счастье. (....) Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести все это добро, потому что не знаю, где ты. Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе... Ты всегда со мной, и я — дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, — я плачу, я плачу, я плачу. Это я — Надя. Где ты? Прощай. Надя».

Берегите людей, похожих на птиц.

Они не посмотрят уже на нас, оставят шкурку — и улетят.

Картина дня

наверх